Ушедшее — живущее - Борис Степанович Рябинин
Хорошо помню также его в более ранние периоды жизни, в темной блузе-толстовке неопределенного цвета, в галифе и сапогах. Блуза и галифе — это была явная дань эпохе, своего рода «прозодежда» деятелей культуры того времени. Он носил ее, пожалуй, дольше, чем другие.
Как только не называли его: «рыжий Сурин», «Человек без желудка», «рыжебородый», «непоседа», «неугомонный», «вездесущий», просто «рыжий» или «борода». Но самым первым и, вероятно, самым примечательным, пришедшим от лет гражданской войны и революции, было — «красный фотограф товарищ Сурин».
Покойный Леонид Петрович Неверов[7], редкий знаток уральской истории и милейший человек, рассказывал мне, что в годы гражданской войны на Урале в одной из красноармейских частей служил поп-расстрига, отринувший старое и безоговорочно принявший новую, большевистскую «веру» — служение народу. Он виртуозно владел фотоаппаратом (а техника того времени была куда более громоздкой и тяжеловесной, нежели нынешняя!) и, забывая об опасности, рискуя собой, частенько снимал на передовых позициях, выскакивая из окопа, на виду у противника, стараясь запечатлеть неповторимые моменты истории. Красноармейцы любовно-шутейно прозвали его «фотопоп».
Вот таким же неистовым, одержимым, презирающим все и вся, что могло мешать, старомодным по виду и безраздельно принадлежащим новому был Сурин. Он не щадил себя, не знал, что такое усталость, физическое недомогание. Для него не существовало невыполнимых заданий, не было периодов творческой депрессии. Надо — значит, надо!
Всю жизнь он снимал громоздкой и по нынешним понятиям совершенно непригодной для серьезной репортерской работы старинной камерой с мехами и деревянной треногой-штативом, прикрывая ее «одеялом» — черной, не пропускавшей света материей, копаясь под ней, как цирковой фокусник-иллюзионист: гляди — и вот-вот вылетит «птичка»! Не помню, чтоб он пытался сменить свое вооружение на более совершенное. Нет, нет!
Его допотопная техника вызывала насмешки. Но стоило узнать Сурина поближе, познакомиться с его работами, и всякая ирония бесследно исчезала, уступая место уважению и восхищению. Нельзя было не поражаться тому исполинскому трудолюбию и подлинной страсти, которые он вкладывал во все, что делал, без которых не был бы Суриным.
Впервые я увидел его на каком-то собрании, не то в «Уральском рабочем», не то еще где-то. Сурин выступал; кончив говорить, сел и вдруг совершенно неожиданно для меня каким-то жонглерским движением выхватил из кармана бутылку, в которой оказалось молоко, вынув пробку, быстро сделал несколько затяжных глотков, затем так же почти автоматически снова заткнул, вернул посудину на прежнее место и продолжал слушать как ни в чем не бывало. Я недоумевал. Позднее, когда мы познакомились, он объяснил, что молоко — это его жизнь. Оказалось, у него нет желудка — удалили хирурги, и он вынужден питаться одним молоком: через каждые сорок минут — стакан, в сутки — восемь литров. Молоку полагалось быть теплым, поэтому зимой он таскал его в термосах. Уже одно это возбуждало любопытство. А когда люди узнавали, что человек этот при таком режиме питания ухитрялся забираться в самые отдаленные уголки, неутомимо колесил обширные пространства края, привозя из каждой поездки обильный урожай фотоснимков, не пропуская ни одного важного факта, ни одного примечательного явления жизни, они только разводили руками от удивления.
Встретившись как-то лет десять спустя, наверное, он с торжеством сообщил мне, что стал «употреблять» пельмени. «Штук десять — прекрасно! Оказывается, пельмени — диетический продукт… врут, что тяжелая пища… мясо-то измельченное, переваривается хорошо… Но, конечно, — поспешил добавить он, — без уксуса. Уксус нельзя ни под каким видом».
Вспоминается другая встреча. Стояло лето сорок первого года. На уме у всех одно: война, война. Сурин пришел ко мне за каким-то делом (кажется, ему была нужна фотобумага, а у меня водились запасы), но вместо этого развернул довольно объемистую тетрадь, сшитую суровыми нитками, и с жаром принялся доказывать, что больше года Гитлер не выдюжит, кишка тонка. Сводки с фронта были самые неутешительные; но Сурин с азартом (а с азартом он делал все) убеждал меня, что дела у фашистов швах, они проиграли на корню, с того дня, как напали на Советский Союз, и долго не протянут — не хватит горючего для самолетов и танков. Оказывается, у него даже были сделаны соответствующие расчеты — сколько нефти у фашистской Германии и ее сателлитов и сколько у нас…
Честности, аккуратности его могли поучиться многие. Как-то я выручил его фотобумагой; бумага была старая, лежалая, и я не считал даже, что сделал какое-то одолжение. Сурин же ухватился за нее потому, что в магазинах был перебой. «Ничего, — возразил он на мое замечание, что бумага старая и как бы не подвела его. — Положу бромистого калия побольше!» Прошло с полгода или с год, я забыл и думать об этом, и вдруг мне доставили толстую пачку отличной фотобумаги свежего выпуска: Сурин возвращал долг.
Бесспорно, он принадлежал к той же плеяде, что и широко известный в свое время П. А. Оцуп, запечатлевший для истории черты живого Владимира Ильича Ленина. С полным правом Сурин может быть назван патриархом и родоначальником советской фотожурналистики на Урале. Он одним из первых после Октября семнадцатого года поставил свой фотоаппарат на постоянную службу партийной печати и длительное время высоко нес звание советского неистового, принципиального, вездесущего и во все въедающегося газетчика, журналиста. В двадцатых и тридцатых годах его имя было хорошо известно читателям газет и журналов (и не только советских, но и зарубежных), а также различных периодических изданий.
Безусловно, сам Сурин гордился своим фотокорреспондентским званием, высоко ставил честь профессии, что, в частности, подтверждает его высказывание: «Между фотографом и фотокорреспондентом такая же разница, как между маляром и художником».
Для нас, молодых, Сурин был примером хорошей репортерской непоседливости, жадности к насыщению материалом. Ненасытность — признак настоящего журналиста. Ради одного редкого снимка Сурин мог бросить все текущие дела, выгодные предложения и ринуться в рискованное предприятие, куда звала его натура фотографа-следопыта, бытописателя фактов и событий, я бы сказал — историка.
Когда я только начинал репортерскую деятельность, Сурин ее заканчивал. Но это отнюдь не мешало ему общаться с молодежью, поддерживать, любить ее, охотно делиться опытом.
Его отличала известная консервативность взглядов. Так, он с большим предубеждением относился к современным фотографическим новшествам, ко всяким там «лейкам» и «контаксам», которые только начинали входить в моду, делавшим процесс съемки легким и приятным занятием, развращая, по мнению Сурина, и вообще превращая серьезное дело, требовавшее больших творческих усилий, терпения, в бездумное, ремесленное. Конечно, далеко не все соглашались с ним, но кой в чем он был, безусловно, прав.
Пожалуй, некоторую скидку он делал мне, вероятно, потому, что я тщательно следил, чтоб
